Стена вся в бледных жёлтых разводах, и из них постепенно складывается лицо, страшное морщинистое лицо старика. Мама с папой нарядились и ушли в гости, попросив меня быть умницей и не плакать, пока их не будет, и я держусь сколько хватает силы, но потом всё-таки сморщиваю лицо и начинаю реветь во весь голос. Сквозь прозрачную неправильную полусферу слезы я краем глаза вижу, как начинает открываться входная дверь, и медленно холодею — но это всего лишь мой дядя Женя. Он торопливо подбегает ко мне, подхватывает меня на руки, а я утыкаюсь лицом в воротник его элегантного пальто, пахнущего табаком и древесными духами, и слёзы высыхают на щеках. Он носит меня по комнате, мой молодой красивый дядя, и мне уже не так важно — прислали его родители, волнуясь за меня, или он сам пришёл, — он носит меня на руках и что-то тихо рассказывает, а когда я задрёмываю — укладывает на диван и укрывает одеялом с паровозиками, и мои родители приходят довольные, пахнущие вином и ванилином, и целуют меня в торчащую макушку с двух сторон — значит, он ничего им не рассказал.

Десять лет спустя я прибегаю домой, захлопываю за собой дверь и с размаху прыгаю на тот же самый диван. Под моим глазом фингал, рубашка в пыли, лямка рюкзака оторвана с мясом, и мне больше не нужно лица на стене, чтобы расплакаться — тем более что оно давно похоронено под слоем новых обоев. Я зарываюсь лицом в подушку, чтобы ни один всхлип не отвлёк занятую на кухне мать, которая будет смотреть на меня с укоризной. Если узнает отец — пойдёт в школу разбираться с обидчиками, и после этого драться со мной перестанут — начнут унижать, что куда хуже. Я так глубоко утыкаюсь лицом, что не слышу, как открывается дверь, и вскакиваю только тогда, когда проседают со скрипом пружины. Рядом со мной, на краю дивана, сидит дядя Женя, смотрит на моё потерянное и потрёпанное лицо и улыбается.
Рубашка отправляется в стирку, лямку я аккуратно пришиваю под внимательным взглядом дяди, а тот рассказывает мне, что делать, чтобы в драке мне не сломали нос. Я щупаю его нос, тонкий, но с горбинкой, и спрашиваю — а ему ломали? И он смеётся вместо ответа.
Слёзы давно высохли, и я уже думаю, что вечер будет лучше, чем когда-либо — но мамин телефон звонит, а это значит, что отец вышел с работы, и дядя Женя встаёт и тихонько проходит к выходу. На мой вопрос, почему он никогда не проводит время с нами, он только грустно улыбается — и я в очередной раз отмечаю, как он похож на моего отца.

Мне исполняется восемнадцать, и я могу с сомнительной гордостью похвастаться, что держу данное родителям слово — не курить до совершеннолетия. Сигареты дрожат и ломаются в пальцах, но я вдыхаю и вдыхаю горький дым, забывая выдыхать, держусь за каменный выступ балкона, и мне кажется, что моя голова тонет в огромном табачном облаке, и весь мир тонет, и я тону…
Следующее, что я вижу — это внимательные янтарные глаза дяди Жени, сощуренные от света. Его голова чётко вырисовывается на фоне неба, и я не понимаю, почему, пока не чувствую холод хребтом; он держит мою голову, а я лежу на бетонном полу балкона, и меня тошнит, и всё вокруг кажется немного размытым, кроме его силуэта.
Я опираюсь на локти и пытаюсь вытащить голову из облака, вытрясти из ушей пелену, а он говорит спокойным голосом, что в восемнадцать разбитое сердце заслоняет собой весь мир и кажется концом света, но если столько курить, то падать в обмороки обязательно будешь, и никак иначе. Я пытаюсь сказать, что моя голова застряла, а сердце утонуло, но губы едва шевелятся, а звуки всё никак не выходят наружу, и тогда дядя Женя достаёт фляжку и вливает несколько капель в мой открытый рот, и почему-то говорить становится намного легче.
Я рассказываю ему всё, и с каждым словом что-то в горле трескается, и голос срывается на слёзы, но я говорю и говорю. Он кивает и слушает, не перебивая, пока я не добираюсь до тривиального конца — подняла на смех, рассказала подружкам, — а потом закуривает сам, и мы сидим, глядя на закат, а ветер катает по выщербленному бетону между нами окурки.
Я чувствую себя настолько лучше, что лишь дома осознаю, что так и не спросил дядю Женю, как он меня нашёл. Мать обнимает меня и морщится, заявляя, что он меня пахнет табаком. Про запах алкоголя она ничего не говорит.

Мне двадцать три года, и запах алкоголя возвращается со мной домой куда чаще. Очередная работа, в которой я разочаровываюсь, не успев толком очароваться, и сбегаю, не предупредив; очередная бутылка, подставкой для которой служит мой диплом. Я закидываю ноги на спинку дивана и закрываю глаза. Мне не хорошо и не плохо, мне просто никак — хорошо мне будет, когда я допью, плохо — когда проснусь. Где-то в глубине души мне, наверное, неловко, потому что я избегаю встречаться взглядом с родителями. Что уж там — даже со своим отражением в зеркале, хотя это как раз исправляет пара хороших глотков.
Я поднимаю бутылку, поднимаю глаза — и наталкиваюсь ими на входящего в комнату отца.
Тот мнётся на пороге, но взгляд не отводит. Говорит мне тихо, но твёрдо:
— Сын, — когда что-то серьёзное — он всегда зовёт меня так. Без имени, — мы очень сильно любим тебя… и делаем это только поэтому. Нам невыносимо смотреть, как ты убиваешь себя изо дня в день.
— Что? — хрипло, не своим голосом спрашиваю я, а сам уже понимаю, что — и тело словно само по себе начинает жалко корчиться и отползать в угол дивана.
— Вот… адрес. Мы оплатили первый месяц аренды комнаты… дальше сам, сын. Придётся что-то делать.
— Вы не можете так со мной… — начинаю я и задыхаюсь, горло пережимают позорные пьяные слёзы, и я выхватываю из его рук бумажку и выбегаю в холодную осень, набросив на домашнюю футболку пальто.

Ветер осушает глаза. Я иду быстро, решительно, словно втаптывая ступни в землю, не разбирая дороги. Курю одну за другой, пока порывы ветра не осыпают моё лицо искорками тлеющего табака, и я бросаю окурок и зарываюсь лицом в ворот пальто. Пахнет древесным одеколоном — я полюбил его по наводке дяди Жени. Дядя Женя… Может, он поможет мне? Где он, чёрт побери? Он всегда оказывался рядом, когда был нужен!
— Где ты, говнюк? — кричу я, и ветер хватает мои слова и запихивает мне обратно в глотку с горстью высохших листьев и пыли. Я кашляю, отплёвываюсь. Где он? Он не может так просто бросить меня.
С другой стороны, я думал, что мой отец тоже не мог…
Как его вообще найти? Мы с семьёй никогда не общались о нём — скорее всего, он был паршивой овцой семейства. Но точно часть семьи — вылитый мой отец. Только помоложе…

Мысли спотыкаются и резко обрываются, когда я вижу, куда пришёл, сделав круг. Передо мной — наш дом.
Я хочу было рассмеяться, но смех замер на губах. Дверь открывается, и родители, разряженные и моложе лет на… десять? пятнадцать — отец ещё без седины на висках, мать не такая худощавая и бледная — выбегают из дома и запрыгивают в такси. А через несколько минут из дома доносится детский плач.
Мысли безнадёжно отстают от ног — я взлетаю по ступенькам, нашарив запасной ключ в выемке под козырьком, открываю дверь и вбегаю в комнатку, оклеенную обоями в разводах. Подхватываю плачущего мальчика, сидящего на диване, и прижимаю к себе, утешая, бормоча, успокаивая.

— Так вот где он был, — шепчу я под нос. — Вот кто это был… всё это время…

Мальчик улыбается и задрёмывает на моих руках. Я укладываю себя на диван и подтыкаю одеяло в паровозиках, чтобы не простыть. Достаю бумажку с адресом, написанным рукой отца. Месяц — это более чем достаточно, чтобы было с чего начать. Особенно когда появляется цель.
— Ты справишься, — шепчу я, склонившись к спящему себе, — ты обязательно справишься.
И говорю это нам обоим.

Автор: Алиса Полански

©